Она сидела за столом в кабинете, овальные очки в темной оправе, забранные волосы, карандаш за ухом, несмотря на то, что все отчеты и расчеты приходили в электронном виде, по старой привычке она все перепроверяла вручную, по распечаткам. На стене, между полками с дисками и старинным бюро, висело огромное зеркало в деревянной, искусно вырезанной, потемневшей от времени раме. Оно было очень старым, можно даже сказать оно было древним. Это зеркало отражало все, и стены кабинета, обитые темно-зеленым бархатом, и тяжелую резную мебель, и портреты, висевшие по стенам, и, стилизованный под аппараты начала двадцатого века, телефон, и даже такую чуждую этому дому технику: кофеварку, ноутбук, стационарный ПК, еще толком не собранный. В общем, зеркало отражало все, все, кроме нее.
Иногда она подходила вплотную к зеркалу и тогда из глубины, почти черной поверхности, на нее смотрели глаза зверя, горящие нестерпимой жаждой, яркие, живые глаза зверя. Редко когда она выдерживала этот взгляд, он вынимал душу, заставлял признаваться очень во многом себе самой, но если она держалась достаточно долго, то зверь отступал. А на его место приходила башня, огромный колос, на фоне багрового неба. Отсветы на ее поверхности говорили о монолитности изваяния. Казалось, ничто не способно повлиять на эту громадину, что, что бы не случилось, она будет стоять. Но ей был известен секрет этих страшных, стеклянных стен. Вся их несокрушимость была лишь видимостью, устойчивость и непоколебимость были лишь иллюзией. Да, разбить эти стены было тяжело, особенно, учитывая страх, подсознательный ужас, внушаемый грозным видом самой башни. Но изнутри, сквозь непроницаемо черное стекло наружу смотрел человек, сама сущность, или душа, или тот, кто, когда был ей. Тот, кто воздвиг башню и приручил чудовище ради того лишь, что бы больше никого не подпустить к себе настолько близко, что бы человек смог увидеть, что же творится там внутри.
Она очень редко подходила к этому зеркалу, только в те секунды, когда ей казалось, что все человеческое в ней умерло.